|
Проблема противодействия крайним политическим группировкам или крайним политическим действиям, таким, которые общество считает неприемлемыми, весьма сложна. Причем дело не только в политических противоречиях между участниками дискуссии: история провалов множества законопроектов в I и II Думах – это не только история противостояния коммуно-патриотического большинства и демократического (в самом широком и неопределенном смысле этого слова) меньшинства. Это еще и история концептуальных споров внутри самого "демократического лагеря", причем именно той его части, которая и заслуживает это название. Причем проблема не в том, что слишком много спорили, а скорее в обратном. Для заинтересованных кругов общественности лишь понемногу проясняется вся сложность проблемы, и пока не наступит хотя бы относительная ясность, не наступит, наверное, и время принятия каких-то разумных решений.
Отнюдь не претендуя на полноту изложения, мы хотим предложить свое видение существующих в нашей проблеме коллизий. На наш взгляд, существует четыре основных вопроса, от ответов на которые зависит направление возможных реформ законодательства. Здесь мы можем их лишь перечислить с указанием собственной позиции и самыми краткими комментариями.
Должно ли демократическое государство целенаправленно защищаться от врагов демократии или только следить за равномерным соблюдением прав и свобод?
Первую позицию однозначно отстаивали авторы доклада фонда "ИНДЕМ" (см. их аргументацию в Приложениях). Противоположную же позицию занимают некоторые известные правозащитники, в частности Лев Левинсон, как это видно из его комментариев выше (да и из приводимых цитат в докладе ПЦ "Мемориал", см. Приложения).
Вопрос можно сформулировать еще и так – какая модель лучше, американская с безусловным приоритетом Первой поправки, полагающаяся на саморегулирование гражданского общества, или западноевропейская (при всех различиях между традициями разных стран), считающая возможным и необходимым поручить государству использовать ограничение прав и свобод для защиты базовых ценностей демократического строя?
Сделать выбор чисто схоластически невозможно: ну, просто разные традиции в США и в Европе, в том числе в новейшей их истории. В момент падения СССР и краха его тоталитарной идеологии казалось, что в образовавшейся пустоте у России возник вполне свободный выбор, в том числе и в этом вопросе. Но независимо от того, так ли это было десять лет назад, и от того, какую модель кто предпочитает, выбор давно сделан: российское общество повернуло к повышению роли государства. Кроме того, Россия вступила в Совет Европы и приняла на себя определенные обязательства в соответствии с международными пактами и конвенциями, в том числе в плане признания возможности ограничения прав и свобод (см. обзор действующего законодательства в Приложении).
В частности, российское государство обязано преследовать расистские организации и расистскую пропаганду, не допускать никаких форм дискриминации и имеет право ограничивать права и свободы одних людей из соображений защиты прав других или общественной безопасности. Стоит лишний раз процитировать ст. 17 европейской "Конвенции о защите прав человека и основных свобод":
"Ничто в настоящей Конвенции не может толковаться как означающее, что какое-либо государство, какая-либо группа лиц или какое-либо лицо имеет право заниматься какой бы то ни было деятельностью или совершать какие бы то ни было действия, направленные на упразднение прав и свобод, признанных в настоящей Конвенции, или на их ограничение в большей мере, чем это предусматривается в Конвенции".
Так что де-юре в заочном споре наших экспертов, Михаила Краснова и Льва Левинсона, прав скорее Краснов. Другое дело, что жесткость ограничений, обязательных и желательных для нас, никакими Конвенциями не регламентирована. Например, государство не имеет права не запретить существование расистских организаций, но имеет право более или менее жестко их преследовать и имеет определенную свободу в интерпретации того, какую именно деятельность считать расистской.
Во многом жесткость реакции зависит от ответа на другой вопрос – а насколько серьезной представляется нам угроза? Понятно, что в "европейской" парадигме вполне допустимо представление о том, что неустойчивая демократия может принимать специальные меры против своих врагов, в том числе – создавать то или иной чрезвычайное законодательство. Целенаправленный юридический запрет нацизма в Германии и фашизма в Италии – меры именно такого порядка. Сама идея принять в России закон против экстремизма, соответственно – тоже.
Конечно, "экстремизм" для нас далеко не столь внятное политически, да и юридически, понятие, как "нацизм" для немцев. (У нас исторически был бы понятен специальный закон против коммунистов, но эта идея обществом отвергается напрочь, так что положение наше все же отлично от итало-германского. А плоды юридического определения, данного недавно в законе "О противодействии экстремистской деятельности", рассматриваются ниже.) Это аргумент против принятия специальных законов такого рода. Но необходимость спасти демократический строй как таковой – не менее сильный аргумент. И соображение, что механизм демократии должен допускать возможность ее самоуничтожения, просто не европейское.
Итак, чрезвычайное законодательство может быть оправдано чрезвычайной угрозой демократии. Но можно ли как таковую рассматривать деятельность российских национал-радикалов? Да, они представляют непосредственную угрозу для многих людей, но все-таки не для демократии как таковой. В нашей мало (или смутно) религиозной стране это в еще большей степени относится к радикалам религиозного толка (в российском случае – исламским и иногда православным). А левый радикализм в России очень слаб и продолжает ослабевать (если, конечно, не относить к радикалам КПРФ в целом). Либеральная демократия в России подвергается эрозии, но не находится под угрозой свержения. А значит, нет и необходимости в чрезвычайных мерах. Хотя оснований для того, чтобы обращать внимание на крайние элементы, у нас никак не меньше, чем в западноевропейских странах, где законодательные ограничения для них существуют.
Есть и аргумент, исходящий именно из защиты демократии: если сообщества, прямо и открыто противопоставляющие себя государству и выражающие это противопоставление в систематических преступных действиях, существуют без особых проблем, они неизбежно расширяются. Предел этого расширения определяется только уровнем устойчивой лояльности населения в целом к демократическому строю. Если этот уровень очень высок, такие группы быстро останавливаются в развитии, если низок, то последствия могут со временем оказаться самыми печальными. В этом смысле нашему государству стоит обращать внимание на радикалов в большей мере, чем в Западной Европе.
Тут мы упираемся в третий вопрос: а может ли наше общество доверять нашему государству важное дело защиты демократии, прав и свобод? Понятно, что за годы правления нынешнего президента эти сомнения заметно усугубились. Совершенно прав Осипов, когда говорит, что объем типично расистских нарушений прав человека со стороны государства у нас больше, чем со стороны национал-радикалов – так как же "доверить козлу капусту"?
Но какая у нас альтернатива? Их две – или гражданскому обществу самому оказывать эффективное сопротивление, не позволяющее распространяться до опасных пределов радикальным течениям, или махнуть рукой и положиться на то, что они и сами до таких пределов не разрастутся.
Махнуть рукой – страшно. Почти никто в стране не верит в высокую устойчивость российской демократии, а также в укорененность ценностей либерализма и толерантности в нашем обществе. Так что эту альтернативу рассматривать не имеет смысла.
Возможности самостоятельного сопротивления очень малы. И не из-за проблем с законодательством, хотя и их хватает. Попросту говоря, не потому не удается общественным активистам защитить сограждан и общество в целом от расизма, дискриминации и прочих бед, что этому мешают УПК, или ГПК, или бездарные судьи, хотя мешают, конечно, а потому что этих самых активистов, если считать способных к эффективной в этом смысле деятельности, просто катастрофически мало. И вряд ли в ближайшие десятилетия у нас их "на душу населения" станет столько, сколько в исторически устоявшихся либеральных обществах.
Поэтому идеи заменить, скажем, уголовное преследование активных расистов гражданским или перевести ст. 282 в категорию частного обвинения представляются предметом обсуждения для отдаленного будущего. С другой стороны, а нужно ли это вообще делать, если оставаться в европейской традиции? В конце концов, государство в первую очередь (даже исторически) нужно ради обороны, а во вторую – ради полиции. Зачем гражданам содержать государство, если оно не выполняет даже самых базовых своих функций?
Вопрос только в том, может ли оно, какое оно есть здесь и сейчас, их выполнить. Пока практика никакого оптимизма не внушает. Но очевидно, что проблема не только в общей неэффективности государственных институтов: антирасистская деятельность правоохранительных органов ведется особенно слабо (см. в Приложениях данные, приведенные в выдержках из доклада ПЦ "Мемориал"). Значит, в принципе возможны какие-то меры, способные улучшить ситуацию. К числу таких мер относится и совершенствование правовой системы. Хотя большую роль сыграли бы, конечно, систематические усилия политического руководства (единовременные заявления никого в должной мере не впечатляют: чиновничество, как и общество в целом, охотно выполняет только те указания "всемогущей" власти, которые и само склонно было бы выполнить).
Итак, на государство в деле противодействия радикальному расизму рассчитывать нелегко, но на активность гражданского общества – пока еще сложнее. Остается последнее соображение: не исключено, что, начав бороться с политическим радикализмом, государство заодно усилит борьбу с гражданским обществом в целом. И наше государство дает все основания для таких подозрений, особенно в свете формулировок антиэкстремистского закона (о нем речь пойдет ниже). То есть, подталкивая любым способом (даже посредством данного обсуждения) государство к противодействию неприемлемым, по нашему мнению, действиям, мы подвергаем риску самих себя.
Но противодействие противоправным проявлениям радикализма – не единственный в этом смысле пример; собственно говоря, противодействие любой преступности чревато злоупотреблениями, направленными против гражданского общества. Никто же на этом основании не предлагает отменить УК и УПК, а предлагает модифицировать их так, чтобы минимизировать возможности злоупотреблений.
Эта задача в современной России особенно актуальна. Именно поэтому мы не согласны с Красновым и Левинсоном, настаивающими на том, что запреты могут быть сформулированы весьма общо, а полагаться надо на правосознание судей. Судьи ведь тоже могут служить источником, а чаще – инструментом злоупотребления. В ситуации, когда государство и общество в целом не имеют сколько-нибудь устоявшегося представления, чему именно надо противодействовать, вряд ли оно имеется в судейском корпусе. Если сейчас, при такой неопределенности общественных мнений, мы все же считаем нужным выделить какие-то действия, которым нужно целенаправленно противодействовать, эти действия должны быть как можно более понятно очерчены. Тогда правоприменительная практика сама будет способствовать формированию общих представлений о недопустимом. Увы, политическая власть пока продемонстрировала свою неготовность к такому подходу, проведя максимально неопределенный по объекту воздействия закон. Но настроения власти, как мы знаем, могут меняться, так что надежда на конструктивный подход к проблеме остается.
И, наконец, время от времени (в частности Вячеславом Лихачевым) ставится четвертый вопрос – стоит ли загонять радикалов в подполье? Может быть, более эффективным методом было бы интегрирование их в легальную политическую систему, что повлекло бы снижение их радикальности?
Действительно, у всех перед глазами пример партии Жириновского, превратившейся из радикально-оппозиционной националистической в умеренно-националистическую и даже проправительственную. Подобные, и даже еще более впечатляющие, трансформации хорошо известны в новейшей истории многих стран.
Но ведь бывают и другие примеры. Чтобы радикалы трансформировались в умеренных, у них самих должна быть к этому некоторая внутренняя готовность. В противном случае происходит то, что случилось в Веймарской республике, или то, что мы видим сейчас в Палестинской автономии. С другой стороны, общество соглашается терпеть процесс трансформации радикалов не от хорошей жизни, а от политической невозможности нейтрализовать их как-то по-другому. Так, российское общество в свое время согласилось на легализацию компартии. Нынешние радикальные группировки не столь масштабны, чтобы с ними нельзя было не считаться. И лишь малая часть из них подает признаки готовности к внутренней трансформации (политически верно было бы стимулировать это меньшинство, но это уже другая тема).
Это само по себе не означает, что радикалов надо именно загонять в подполье. Наоборот, все эксперты согласны в том, что следует стремиться к максимальной легализации любой не преступной общественной деятельности, хотя бы – ради контроля. Но и удерживать радикалов от подполья методом попустительства у российского общества нет политических оснований.
Лихачев пишет, что подавление радикалов толкает их в террор. Они и сами (особенно НБП) постоянно этим грозят. И эта опасность, безусловно, существует. Впрочем, если никого особо не подавлять, это не слишком мешает появляться террористам, что видно, скажем, на примере американской "милиции". Собственно говоря, любое наказание, даже самое общепринято справедливое, вполне может озлобить радикально настроенного человека и подтолкнуть его к террору.
Никакая правовая и политическая система не может исключить появления радикалов и даже террористов: просто потому, что есть люди, к таким проявлениям слишком склонные. Задача должна формулироваться иначе – задать такие ограничения, запреты и санкции, чтобы, минимально ущемляя права и свободы в целом, одновременно минимизировать неприемлемые радикальные проявления.
Здесь важна принципиальная относительность радикализма или экстремизма. Они всегда сопоставляются с неким мейнстримом и существующим уровнем запретов. Если политический мейнстрим мало заражен национализмом, радикально будет проявлять даже умеренный национализм. Если власть наказывает за написанный на стене расистский лозунг, значит, написать такой лозунг – это уже радикально. Соответственно, люди, склонные к радикализму, могут удовлетворять эту свою склонность в более терпимых для общества формах. Например, граффитисты бегают от полиции только потому, что рисуют на стенах, где не положено. Нам могут нравиться или не нравиться (что чаще) их, аполитичные, кстати, граффити, но для радикально настроенного (в психологическом, а не в идеологическом смысле) молодого человека и для общества в целом лучше, чтобы он проявлял свою радикальность именно таким, достаточно безобидным способом.
Данное рассуждение, конечно, не следует интерпретировать так, что чем больше запретов, тем лучше. Но радикальная идеологическая оппозиция должна испытывать корректное, но постоянное давление со стороны правоохранительных органов. Если рассматривать тех радикалов, кто еще не перешел к систематическому идеологически мотивированному насилию, это создаст массу затруднений в их деятельности, ограничит их активность и одновременно удовлетворит их тягу к конфликту с обществом.
Если же говорить о тех, кто уже перешел черту, то рассуждать о том, надо ли их загонять в подполье, поздно: если человек идеологически созрел для погрома или убийства, его место в тюрьме, а не в подполье. И долг государства проследить потом, когда он из тюрьмы выйдет, чтобы погромщик или явно изменил линию поведения, или снова оказался в тюрьме. Иная политика слишком опасна для потенциальных жертв и для общества в целом.
Кстати, отсюда вытекает и неприемлемость амнистии по интересующим нас статьям. Ведь в них речь идет не просто о преступлениях с заранее обдуманным намерением, но о преступлениях, мотив которых коренится в самой системе взглядов преступника. Обществу нет никакого смысла выпускать на свободу человека, о котором есть все основания полагать, что он намерен продолжать свою преступную деятельность.
Перед экспертами, тексты которых приведены в нашей книге, столь общие вопросы не ставились. Но, тем не менее, в их ответах по конкретным юридическим или политическим проблемам хорошо видны и позиции по общим вопросам.
Мы не намерены классифицировать позиции экспертов. Это было бы злоупотреблением положением составителя, да и особого смысла в этом нет: эксперты не являются представительной группой, а читатель и сам может разобраться в их текстах (а в них – обратите внимание! – есть много интересных частных соображений). Но некоторые моменты все же хотелось бы отметить. Комментируя их только постольку, поскольку это не пересекается с нашими предложениями, о которых речь пойдет ниже.
Мнения экспертов о необходимости принимать специальный закон против экстремизма или иного "изма" колеблются от полного отрицания до признания такого закона ограниченно полезным лишь в качестве политического стимула, то есть не в юридическом смысле вообще. Тем более что юридическое определение "измов" отвергается всеми экспертами как, в лучшем случае, бесперспективное. Нам остается только присоединиться к этому отрицательному отношению, правда, в самых мягких его вариантах.
В сущности, требовалось некоторое уточнение норм. Его, конечно, можно было сочетать с политической декларацией, например, в форме заявления обеих палат парламента о противодействии политическому экстремизму. Тогда этот последний термин понимался бы в политологическом смысле. Такое заявление в сочетании с единым законом о внесении ряда поправок в другие законы вполне выполнило бы и юридическую и политическую функцию.
Почти все эксперты поддержали расширение практики "запретов на профессии". Кстати, этой идее уделено особое внимание и в новом антиэкстремистском законодательстве. Впрочем, ни эксперты, ни даже новый закон никаких "перегибов" не предлагают, речь вообще не идет о расширении юридических рамок такой практики.
Почти все эксперты считают, что интернет не тождествен СМИ и на него не могут распространяться соответствующие нормы регулирования (за исключением сайтов, зарегистрировавшихся как СМИ). Первоначально внесенный в последний президентский проект пункт об интернете тоже редуцировался до малоосмысленной отсылочной нормы.
Радикальная позиция заключается в том, что интернет – свободная зона, вроде площади или забора. И одновременно – это самая адекватная сейчас позиция. Как минимум, по той простой причине, что реально преследовать публикации в интернете слишком сложно, и не следует создавать заведомо неприменимые нормы.
Но существующая тенденция к расширению доступа к интернету будет постепенно вести к тому, что граница между "традиционными" медиа и интернетом размоется, и отказ от регулирования контента в интернете будет фактически означать отказ от всякого регулирования публичной пропаганды.
В Европе эта перспектива воспринимается всерьез, есть уже ряд судебных прецедентов, и сейчас в Страсбурге вовсю готовится соответствующее европейское законодательство. Пока неизвестно, каким оно будет, но уже понятно, что "иммунитет" интернета не будет слишком уважен.
Так что не за горами и российское регулирование. Есть основания полагать, что фактическое исключение этой темы из антиэкстремистского закона означает лишь, что было решено подождать до завершения подготовки более общего законопроекта о регулировании интернета.
Назад, к оглавлению книги или далее...
|