English version
| НАЦИОНАЛИЗМ, ЭКСТРЕМИЗМ, КСЕНОФОБИЯ
|
| Экстремизм и ксенофобия в избирательных кампаниях 1999 и 2000 гг.
|
Екатерина Михайловская
|
ГОВОРИТ ПУТИН.ПОСЛАНИЕ И.О.ПРЕЗИДЕНТА ГРАЖДАНАМ РОССИИ
|
Вопрос о том, кто такой Путин, разумеется, не сам по себе, а как будущий российский президент и нынешний российский лидер, уже некоторое время занимает умы (с разнообразными точками зрения на эту фигуру можно познакомиться, например на сайте Анатолия Паппа "Путин: за и против"). По крайней мере часть ответа на этот вопрос содержится в текстах, произнесенных и подписанных Путиным в качестве публичного политика.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Публичный политик Владимир Владимирович Путин (точно так же как, например, первый президент России Борис Николаевич Ельцин и любой политик такого ранга) является не человеческим существом, а сложным техническим устройством, машиной типа "национальный лидер". В.В.Путин как частное лицо, несомненно, играет важную, но вряд ли даже решающую роль в коллективном проекте по изготовлению и поддержанию в рабочем состоянии этой машины. В связи с этим важно не путать две ипостаси Путина – частное лицо, достоверные сведения о котором имеются у крайне узкого круга людей, и национального лидера, сконструированного за счет усилий большой, не обязательно хорошо управляемой и вряд ли монолитной команды. Нашим предметом является не частный человек Путин, а, грубо говоря, продукт, предназначенный для общественного потребления – национальный лидер Путин.
Нужно иметь в виду, что в поведении национального лидера спонтанность если и присутствует, то запрограммированная. Это особенно относится к его речевому поведению, контролировать которое значительно легче, чем, например, жестикуляцию. Подробно о том, как устроен технологический процесс организации речевого поведения лидера, см., например. в книге А.Ильина, В.Кадацкого, К.Никифоровой и Л.Пихои "Отзвук слова. Из опыта работы спичрайтеров первого президента России" М., 1999. Учитывая высокую степень проработанности любых публичных текстов лидера, следует исходить из того, что они не могут иметь случайного и ненамеренного характера, и любая подробность в них – значима.
Политика – одна из наиболее архаических (в смысле – иррациональных) сфер человеческой деятельности. Подробнее об этом см., например, в эмоциональном эссе Алексея Плуцера Сарно (А.Плуцер-Сарно. "Ритуал" и "миф" в современной политике.). Современная политика переживает этап борьбы с архаикой: божественная, дарованая свыше жрецу магическая власть заменяется рациональной демократической процедурой; национальный лидер из харизматического вождя все больше превращается в счетовода, даже политическая реклама не исчерпывается исключительно волшебными сказками о герое-богатыре и молочных реках, а начинает временами обращаться к разуму избирателей. В России эта борьба тоже происходит, и Путин в качестве национального лидера как раз представляет собой типичную переходную фигуру. С одной стороны, он вполне соответствует иррациональной потребности населения в мифологическом герое-избавителе (как до него Ельцин, Жириновский, "три богатыря – медведя" Карелин-Шойгу-Гуров, "мудрый старец" Примаков и пр. в отличие, например, от "буржуа" Гайдара). Как удачно сформулировал в "напутственной" статье в "Коммерсанте" от 29 февраля 2000 года Петр Авен, "Владимир Путин – новое русское чудо, концентрация завышенных ожиданий и многолетних несбывающихся надежд"[1] . С другой, можно смело утверждать, что Путин, не отказываясь от "удобной" мифологии, пытается привнести в российскую политику некоторые вполне рациональные и современные представления (во всяком случае, слова). Поэтому не следует удивляться отсутствию в его выступлениях цельности и сосуществанию в них, казалось бы, несочетаемых концептов.
ПУТИН-ПРЕМЬЕР
В сложившейся "под Ельцина" властной конструкции при небожителе-президенте премьеру, даже объявленному официальным наследником, отводилась роль технолога (а не "политика"). Соответственно круг тем, на которые Путин мог свободно высказываться, был функционально ограничен "текущими вопросами". "Хозяйственные" выступления Путина в этот период абсолютно невыразительные, "стертые", в них отсутствуют "новые слова" (ср., например, с Кириенко, который пытался преподнести себя в качестве национального лидера нового поколения, лидера-интеллектуала). Это относится и к его первому, перед утверждением на посту председателя правительства, выступлению в Государственной Думе 16 августа 1999 года. Единственное, зато очень существенное исключение – Чечня (и ее дагестанская предыстория).
Путин с самого начала был позиционирован как "военный премьер". Заметим, что в его первом "отвлеченном" выступлении – перед студентами 1 сентября – на первое место был поставлен "военный урок", "урок военной реформы". Задачей Путина, которую он успешно выполнил, было въехать в российскую политику на белом коне воина-победителя. Если проанализировать тексты премьера Путина, посвященные Чечне, то в них обнаруживается тенденция игнорирования и вытеснения "неправильной" действительности. Путин образца лета-осени 1999 года относится к войне в Чечне также, как Ельцин образца лета-осени 1998 года – к дефолту и девальвации (отрицать до последнего, а когда это становится невозможным, делать вид, что "ничего не было"). Пока страна втягивалась в войну на Северном Кавказе, Путин успешно "работал" с иллюзорной реальностью: обещал урегулировать ситуацию вокруг Чечни политическими методами и признавал за чеченским народом "право на защиту своих исторических интересов" (20 августа), заверял прессу, что российская армия "не имеет ничего общего с нанесением ударов по мирным объектам Чечни" (18 сентября), выражал готовность вести переговоры с "легитимной властью" Чечни (27 сентября – после взрывов в Москве и собственного "антитеррористического" выступления в Думе), говорил о необходимости введения карантина по периметру "чеченской границы" (14 сентября). Стремление говорить о мире в тот момент, когда война уже идет, может быть обыкновенным лицемерием (ср. "необъявленные войны", которые вел Советский Союз; прямая аналогия с афганской эпопеей, например, усматривается в заявлении от 9 октября: "Если чеченцы попросят помочь освободить Грозный от бандитов, мы это сделаем"), а может объясняться еще и нежеланием принимать окружающую действительность такой, какая она есть (одно другого, впрочем, не исключает). Было потрачено неимоверное число усилий на то, чтобы представить чеченцев ("бандитов", "международных террористов") агрессорами, не называть войну войной, вместо слова "беженцы" употреблять выражение "временно перемещенные лица" (не привилось), не вводить чрезвычайного положения ("решим проблему без всякой чрезвычайщины") – и все это, кстати, на фоне того, что большая часть граждан (даже по данным на конец февраля 2000 года – примерно 80%) поддерживает именно войну, видя в ней, в соответствии с нормами героического эпоса, великую битву добра ("наших") с мировым злом. В речах же премьера в этот период сочетается, казалось бы, несочетаемое. Одна тенденция – уже упомянутое дистанцирование от проблемы в сочетании со странной пассивностью и фатализмом. Пример. У него спрашивают (30 сентября): "Правда ли, что российские войска вошли в Чечню и заняли несколько горных высот?" Ответ Путина: "Заняли так заняли, что теперь поделаешь". Или: встреча с писателями 3 декабря. Феликс Светов не может понять, почему в Чечне не введено чрезвычайное положение. Ответ: "Наверное, нужно было вводить ЧП. Почему я не ставил этого вопроса? Мне просто не хочется (!), чтобы где-то в России было ЧП". А вот явная борьба с действительностью. Путин объясняется в Хельсинки (22 октября) по поводу взрывов на грозненском рынке. Делается это так: во-первых, никаких ракетно-бомбовых ударов по мирным грозненским объектам не было, а, во-вторых, рынок в Грозном "не является рынком в обычном смысле этого слова, это рынок вооружений, склад оружия и один из штабов бандформирований".
Одновременно с указанной тактикой "дистанцирования", ряд высказываний Путина о Чечне носят наступательный, агрессивный характер и работают на создание образа "героя – делателя" – победителя зла терроризма, защитника народа от бандитов. Самое знаменитое, безусловно, это: "Мы будем преследовать террористов всюду, если в туалете поймаем, то и в сортире их замочим" (Астана, 24 сентября). Это – удачная имитация эмоционального взрыва, которая достигается за счет использования сниженной лексики (ср. в других случаях: "банды обрыдли чеченскому народу", "бандиты обнаглели"). Подробный анализ "сортира" см. у Ирины Волковой (И.Волкова. "Слово Путина", "Эксперт" от 14 февраля 2000 года); отметим только наличие эпизода "замачивания в сортире" в культовом фильме 90-х – "Криминальном чтиве" Квентина Тарантино (там Брюс Уиллис – Бутч соответствующим образом лишает жизни Джона Траволту – Винсента Вегу). Мотив насилия как способа установления порядка практически всегда присутствует в "героических" речах Путина. Например, 16 сентября на заседании правительства? "Если отпора не дается, то наступает агрессия". И далее: "быстро, решительно, сжав зубы, задушить гадину на корню".
В обоих случаях мы имеем дело с явной архаикой. Точнее сказать, случай один – перед нами две ипостаси вождя, пассивная и активная: жрец(маг) и герой (воин). Тогда, когда Путин отказывается считаться с реальностью и подменяет ее иллюзорными конструкциями, он обращается к древним магическим представлениям, согласно которым манипуляции со словами суть манипуляции с предметами, и выступает в жреческой функции. логика мага такова: если беженцев называть иначе, то от этого они перестанут быть беженцами и т.п. Тогда, когда Путин говорит от имени эпического героя-полководца, победителя мирового зла, он находится в активной ипостаси вождя-полководца. Таким образом, противоречие (с рациональной, "современной" точки зрения) оказывается мнимым в рамках мифологического мышления.
Время от времени возникающая рефлексия Путина по поводу места северо-кавказских событий в мировом пространстве носит характер геополитических фантазий (Чечня как "форпост международного терроризма" и проч.), парадоксальным образом напоминающих аналогичные рассуждения Жириновского (например, интервью "Зеркалу" от 20 сентября, в котором Путин. в частности, рассуждает о намерении "реакционных мусульманских кругов ... использовать Чечню как своего рода виртуальный кавказский кинжал для разделки российского куска масла") . В то же время путинскую трактовку чеченских событий, несмотря на все сказанное выше, нельзя считать чисто иррациональной и исключительно мифологизирующей. Укажем на два важных момента. Во-первых, Путин настаивает на факте нарушения "закона" "бандитами" и нуждается в осмыслении ситуации в неких правовых рамках (ср. с отказом ввести "военное положение", то есть реально ввести ситуацию в рамки права). Во-вторых, он четко отделяет в своих высказываниях "простых чеченцев", "чеченский народ" от "бандитов". И то, и другое не может быть свойственно чисто архаическому сознанию с его ксенофобией и отсутствием правовых представлений; это элементы вполне современного политического дискурса (ср. с моральным обоснованием операции НАТО на Балканах). Современность некоторых путинских представлений отчетливо видна рядом с чистой архаикой, которой дышат широко известные высказывания о чеченцах российских генералов – непосредственных исполнителей операции в Чечне.
Кроме Чечни, в свой премьерский период Путин как деятель разговорного жанра ничем особенным себя не проявил. В декабре 1999 года на сервере правительства появилась его программная статья "Россия на рубеже тысячелетий". В целом статья является сборником общих мест и демонстрирует знание разнообразной политической терминологии и своего рода лексическую консолидацию. В ней можно найти "постиндустриальное общество", "нелегкие проблемы" "нашего Отечества", "здоровье людей", "магистральный путь, которым идет все человечество", "сильное государство", "российскую идею", "социальную солидарность", "Россию как державу", "рыночные реформы на селе", "активную промышленную политику", "ликвидацию квазиденежных форм расчетов", "нравственные силы нации" и многое, многое другое. Приоритеты не расставлены, иерархия не просматривается. Основное впечатление: автор сдает экзамен на знание разных языков, от советского "канцелярита" до просвещенно-государственнического и либерально-реформаторского наречий.
ПУТИН ИДЕТ НА ВЫБОРЫ[2]
После досрочного ухода Ельцина в отставку Путин получил возможность свободно высказываться по любым, в том числе идеологическим и стратегическим вопросам, включая возможность представить обществу свою программу, которой он, впрочем, воспользовался с большой неохотой. Его поведение в связи с этим воспроизводило чеченский паттерн "отворачивания от действительности" (по типу "не хочу вводить военное положение"). Показательно его заявление 8 февраля в Зеленограде, когда он сообщил студентам Московского института электронных технологий, что опасается представлять свою программу, поскольку на нее "набросятся, вцепятся зубами и разорвут". Тем не менее уже 25 февраля программа была опубликована; правда, для ее обнародования был избран экзотический жанр "открытого письма" к российским избирателям, который предполагает отсутствие детализации, высокую эмоциональность и декларативность. В письме сформулированы приоритеты – борьба с бедностью (ср. "война с бедностью" Линдона Джонсона), создание равных условий для всех экономических субъектов ("защита рынка от незаконного вторжения, как чиновничьего, так и криминального"), "возрождение личного достоинства граждан во имя высокого национального достоинства страны", исходящая из национальных интересов внешняя политика. Главный слоган – "достойная жизнь" (об значении этой "формулы русского либерализма" в истории политических идей см. в блестящей статье Николая Плотникова "К истории "достойной жизни". Путин попал в контекст" на Полит.Ру).
Хотя "чеченская тема" в выступлениях Путина-и.о.президента занимает значительно меньшее место, чем у Путина-премьера, способы ее разработки в целом не изменились. Конструирование воображаемой реальности и дальнейшая работа с ней особенно ярко проявились в выступлениях Путина в связи с так называемым "делом Бабицкого". Например, легкомысленное, мягко говоря, замечание Путина в Краснодаре на совещании аграриев, что он не будет говорить о Бабицком, поскольку тот "не сельхозпроизводитель", имеет в виду такую модель реальности, в которой Бабицкий – человек, не "переданный" государством неизвестным вооруженным людям, а свободно избравший свою участь. В соответствии с образом героя-воина, Путин продолжает время от времени демонстрировать вербальную агрессию, причем каждый раз этим "выбросам адреналина" делают широкую рекламу. Самое известное из подобных заявлений, пожалуй: "Кто нас обидит, тот трех дней не проживет" (в интервью ОРТ). В то же время в речевом поведении Путина в этот период происходят существенные сдвиги. Параллельно уже созданной фигуре вождя (архаика) начинает конструироваться образ Путина – национального лидера XXI века.
НОВЫЕ СЛОВА
В новогоднем обращении – первом публичном выступлении в качестве и.о. президента – Путин использовал набор сугубо ельцинских клише (в духе "Россия пошла по пути демократии и реформ"), подтвердив тем самым преемственность "реформаторского" (ключевое слово) курса[3]. Начиная с этого момента в своих выступлениях он начинает вводить новые, современные (в смысле – не мифологические, а рациональные) представления, причем зачастую используя уже сложившиеся в российском политическом идиолекте "пустые" понятия. Пример. Путин, как и абсолютное большинство российских политиков, употребляет в позитивном ключе слова и выражения "укрепление государства", "сильное государство", "восстановление государственности", "государственник". В ходе предвыборной кампании он начал разъяснять, что он имеет в виду. Так, в интервью программе "Однако" ОРТ он объяснил, что государство – "это аппарат для гарантирования прав и свобод личности и гражданина". Это вполне современное (как принято говорить, "актуальное") и новое для российского политического мейнстрима представление. В текстах Путина – кандидата в президенты появляется целый комплекс таких "новых слов", за которыми стоят, как принято говорить в России, "либеральные", то есть не архаические, а рациональные представления. Это представления о верховенстве права: знаменитая "диктатура закона". Объяснение, данное Путиным в "открытом письме", свидетельствует о том, что речь идет не о советской концепции права, а о чем-то вполне современном: "Демократия – это диктатура закона, а не тех, кто по должности обязан этот закон отстаивать". В интервью ОРТ: "если государство будет гарантировать одинаковые правила для всех, то это и будет состояние свободы для общества в целом". Взгляды Путина на роль государства можно назвать даже либеральными в узком смысле (не – дирижистскими). Например, в интервью программе "Зеркало" 23 января он сказал: "Когда мы говорим об усилении роли государства в экономической сфере, то мы никогда не должны говорить о том, что государство должно напрямую вмешиваться в экономику, командовать, восстановить административно-командную систему, управлять". В этом и множестве подобных пассажей прослеживается желание рационализировать, "европеизировать" действительность, заменить мифы (например, "государство- отец") логическими конструкциями ("государство-машина", "государство – результат общественного договора"). Путин предпринимает даже некоторые попытки демифологизировать фигуру "национального лидера" (себя самого). Для него лидер – это "новый директор", который требует "бухгалтерский баланс". Из других резких движений отметим знаменитое заявление в интервью Дэвиду Фросту (программа BBC "Завтрак с Фростом", 5 марта) насчет того, что Россия могла бы присоединиться к НАТО ("Почему нет? Почему нет? Я не исключаю такой возможности"), рассчитанное на широкий резонанс в стране и мире. Резонанс среди живущей мифами (в том числе архаическими страхами перед НАТО) части избирателей, видимо, получился таким, что пришлось срочно отыгрывать ситуацию назад. Уже 7 марта в аудитории женщин из Иванова Путин дал "советское" объяснение своим словам про НАТО, объяснив их военной хитростью и сославшись при этом на "Иосифа Виссарионовича Сталина", а еще раньше, 6 марта, примерно такое же объяснение дал считающийся рупором "авторитарных либералов" (сторонников авторитарной модернизации чилийского типа) обозреватель Михаил Леонтьев.
Таким образом, усилия Путина освободиться от некоторых мифологических представлений и заменить их рациональными налицо, однако нельзя говорить о том, что демифологизация проводится последовательно (впрочем, трудно найти крупного политического лидера, о котором можно уверенно сказать, что он полностью порвал все связи с архаикой).
"НОВЫЕ СТАРЫЕ" СЛОВА
В текстах Путина, устных и письменных, этого периода, встречаются два типа "новых старых" слов. Первый – это "советизмы". Пример: рассуждения о "простом человеке", "обездоленных", "народе", "моральных устоях" и т.п. Второй – это клишированные выражения из лексикона т.н. "просвещенных патриотов" (классический образец – Алексей Подберезкин с "Духовным наследием"). Пример: "Россия – великая держава", "державная сила", "хватит кормить чужие страны", "внешняя экспансия в хорошем смысле этого слова" (открытое письмо) и пр. И те, и другие "новые старые слова" Путин иногда пробует переосмыслить. Возьмем пресловутые моральные устои. Проповедь морали и нравственности (в советском значении: конформизма и отказа от личной свободы) – одна из ярких особенностей советского государства. Путин пробует реабилитировать "мораль и нравственность", "привязывая" их не к долгу личности перед государством (советское идеологическое клише), а к достоинству частного человека и к семье. Другой интересный поворот. По Путину, безнравственно быть бедным. Тезис этот, кстати, сугубо протестантский; и в католической, и в православной традициях бедность (разумеется, только добродетельная бедность) как раз угодна Богу. Победить бедность – это значит "вернуть России не только экономическое, но и нравственное достоинство". Таким образом, мораль для Путина – категория экономическая, в полном соответствии с доминирующими в период модернизма и постмодернизма взглядами. Заметим, что в текстах Путина есть и чистые советизмы – это пласт, связанный с профессиональным "кагэбешным жаргоном", все эти "нам подбросили" и проч., хотя, в документе, объявленном программой, – открытом письме – ничего подобного нет. Любопытно, что более всего речь Путина насыщена советизмами тогда, когда он имеет в качестве речевого партнера "европейца", "представителя Запада". Например, замечателен резкий отпор в ответ на невинный вопрос Дэвида Фроста с BBC, хотелось ли Путину быть похожим на Джеймса Бонда: "Вы знаете, у нас есть свои герои, и они не театральные, так что Джеймсом Бондом мне никогда не хотелось быть". И далее: "В Советском Союзе, прежде всего, пропагандировались не внешние эффекты, а воспитывалось чувство патриотизма, любви к родине, к Отечеству".[4]
Клише патриотического дискурса – "державу" и иже с ней – Путин также использует по своему. Вот ключевая фраза из открытого письма: "Да, Россия перестала быть империей – но не растеряла свой потенциал великой державы". С точки зрения любого "патриота" в узком смысле, самого "просвещенного", это нонсенс: ведь великая держава и есть империя. В трактовке Путина "державная" Россия – это, разумеется "сильная" Россия, но прежде всего это "Россия, которую не стыдно передать своим детям", страна, победившая бедность ("Нет и не будет державной силы там, где правят слабость и бедность"). Заметим, что "державник" Путин совершенно лишен ностальгии по Советскому Союзу: "Россия уже давно – не урезанная карта Советского Союза, а уверенная в себе держава с большим будущим и великим народом".
***
Переосмысление Путиным советских и "патриотических клише", на мой взгляд, приводит не к вытеснению архаических представлений более рациональными, а к опасной двусмысленности. Граждане, жаждущие реализовать чувство оскорбленной национальной (имперской) гордости, слыша слово "держава", опознают Путина как своего вождя. Граждане, ностальгирующие по советскому строю, услышат знакомые гебешные выражения и построятся в стройные шеренги. Ни ту, ни другую аудиторию не насторожат слова о защите рынка от незаконного чиновничьего вторжения – она воспримет их как "информационный шум". В то же время на многих из тех, кто приветствует появление в российском политическом дискурсе рациональных элементов, такие явные заимствования из советского и "имперско-патриотического" лексикона производят впечатление в лучшем случае неразборчивости (консолидация любой ценой), а в худшем – беззастенчивого маккиавеллизма (любые слова – лишь способ достижения личной власти).
[1] По поводу ожиданий (и страхов), связанных с фигурой Путина см., например: Кирилл Рогов. "Кандидаты Путины на финишной прямой, или что важнее президентских выборов" на Полит.Ру.
[2] Тексты всех программных выступлений Путина-кандидата в президенты можно найти на его официальном кандидатском сервере.
[3] О "речевой преемственности" свидетельствует, в частности, трактовка Путиным свободы слова и роли президента России как "гаранта". Соответствующие высказывания В.В.П. кажется, прямо "импортированы" из речей Б.Н.Ельцина.
[4] "Отечество" с большой буквы и "родина" с маленькой – орфография официального сервера Путина.
Все обзоры "Панорама"