ДИАЛОГИ ФУРМАНА
конец света как технология изменения русской действительности
В этом номере мы публикуем отрывки из текста, известного под названием "Вторая беседа Ольги Мариничевой и Александра Фурмана, происходившая одновременно с событиями в Останкино". Наиболее политически злободневная часть этого диалога была напечатана в газете "Комсомольская правда" от тринадцатого июля с.г.
Мы считаем нужным напомнить, что Александр Фурман в конце 70-х гг. участвовал в коммунарском движении (как и Ольга Мариничева), а в 1988-1989гг. был соредактором журнала "Параграф" - по нашему мнению, самого блестящего издания московского Самиздата.
М. Сейчас идут митинги и демонстрации у телецентра в Останкино, и я могла впервые в чистом виде наблюдать там тип людей, которые считают себя сейчас коммунистами. Что меня поразило? Меня поразила практическая бессодержательность их речей и при этом какой-то экстаз - и я поняла, что эти люди объединены прежде всего не каким-то сознательными политическими интересами. Я увидела их руководителей воочию и, опять же, зная Витьку Анпилова - он мой однокурсник и, насколько я помню, тогда он свихнулся на романтизме Латинской Америке...
Ф. За эту частную информацию многие молодые журналисты, между прочим, могли бы жизнь отдать!..
М. Да я плохо его помню. Помню: добряк, весельчак и сдвинутый на всем этом революционном романтизме... И вот, мне показалось, что я вижу наглядно и в действии как бы коллективное подсознание людей.
Ф. Революция - это как бы маниакал такой всеобщий, а потом - депресия. Люди ведь действительно до сих пор не понимают, как это, что это со всеми случилось? Одно время решили интеллигентные люди, что это просто была вспышка массового хулиганства и бандитизма. А ведь на самом деле люди переживали это как счастье, как наивысший расцвет их социальности, как звездные часы своей жизни...
М. Мы сами тоже находимся в большой степени в плену этих испытанных когда-то состояний сознания. Я, например, сама сколько раз писала против "шагистики" в пионерских лагерях и т. д., но вот прочла, что нет пионерской линейки с поднятием флага - и мне больно стало: как, - вот этого - уже больше нет?..
Ф. Потому что мы все испытывали в свое время этот восторг от поднятия флага и восторг стояния в строю. Это братство, общность, единство - это наш собственный опыт, это наше детство. И вообще-то говоря, ничего "ненормального" в этом восторге нет: в Америке какой-нибудь люди точно такой же восторг испытывают, когда поднимается их флаг. И этот восторг испытывают люди во всем мире.
М. А дальше начинается необходимость скучной работы, и все это по швам трещит.
Ф. Самое главное, что все это не задерживается на стадии простой трезвости - это именно похмелье каждый раз.
М. Да, и вот сейчас идет это тяжелое похмелье...
Ф. Наоборот, сейчас оно уже кончилось, и начинается все по новой: вот, сейчас мы выпьем "по чуть-чуть", жахнем стаканчик - ты подожди еще... И тогда начнется - "дело".
М. Невзоров во время этого митинга в Останкино все повторял: "Ну, началось... Началось..."
Ф. Так они все время заводят на самом деле. В их стиле - однообразное, монотонное нагнетение возбужденности, непрерывное возбуждение. Я некоторое время читаю газету "День", и меня удивило, как они сами этого не понимают, ведь это люди, работающие со словом профессионально как бы, как они сами не чувствуют, что они говорят абсолютно монотонно - все, независимо от того, мусульманин он, или "красный", или "белый". Они все парадоксальным образом существуют в одной газете - и православные фундаменталисты здесь - их объединяет исключительно вот эта суггестия, эта мандражка: вот, ща бует, ща бует - у них руки трясутся уже: вот, сейчас стакан - и пошло уже!.. И будет праздник.
М. "Час на телевидении!" - ведь ничего мы больше от них не слышали.
Ф. А изнутри все это смотрится совершенно органично и понятно. Гораздо более понятно, чем то, что 24 часа на телевидении вещают. То, что они там говорят, в этом ящике, это ведь абсолютно к нам не относится. "Дайте нам час понятного нам!"
М. Вот прежняя власть все-таки говорила на языке народа, на языке, который был ему в чем-то близким...
Ф. Но на наиболее в этом смысле близком языке говорил все-таки Сталин.
М. Да: лаконизм, образность формулировок, простота и так далее.
Ф. И просто ощущение дыхания силы - в каждом слове.
М. Установка на внушение.
Ф. Да, и только средства внушения - совершенно отточенные и проверенные благодаря своей архаичности, - только они здесь и работают. Если сравнивать с гитлеровской Германией, то Гитлеру, естественно, приходилось заниматься мистикой сознательно, так как он все-таки имел дело с немецким народом, который в большей степени принадлежал цивилизации западной. Т.е. требовалось все это изучить еще, поскольку оно как бы слегка подзабылось. А у нас все это было вполне обычным. Русские люди и жили-то в большинстве своем вот в этих разбросанных по огромной стране деревеньках своих, под вот этим равнодушным огромным небом - небом разобщенности и одиночества, где только вот такие "сильные" средства могли это пространство как бы пронизать, преодолеть и собрать его...
М. Где требовалась именно огромная сила духа ...
Ф. Воли - не духа даже, а воли.
М. Воли, которая могла бы обрабатывать подсознание. И когда говорят о "сильной власти", имеют в виду совершенно разные вещи. Демократы под "сильной властью" имеют в виду "правовое государство", налаженность связей и прочее. А народ - будем так говорить - имеет в виду скорее всего силу внушения, которая понимается как единственно действующая сила, энергия, способная собрать и повести за собой.
Ф. Да, именно "энергия".
М. Это потом уже старая власть выговорилась на том языке, и он стал мертв.
Ф. Сейчас как раз особенно ясен становится феномен Ельцина - многие об этом пишут, - что он сохраняет свою влиятельность и устойчивость какую-никакую именно благодаря своей иррациональности. Он - русский человек, и его политика - непредсказуема. Он, как об этом сказано в "Независимой газете", гарантирует отсутствие всяческих гарантий. Нет никаких гарантий, что завтра он не приедет из отпуска и вдруг всех не разгонит и не поставит что-то другое на это место. И вот это и есть "Ельцин", это и есть российская политика, и это становится сейчас как бы общепонятным, "общим местом". Гарантируется такой стиль. Понимаешь? Но зато внутри такого мира - и только внутри него - можно надеяться на чудо. Мир как бы рушится, а народ еще чего-то ждет. А чего ждет народ? - Что Ельцин проснется и скажет: "А ну-ка, прочь, мальчишки-реформаторы!" И Ельцину очень важно сохранить этот имидж. Как только он станет "нормальным", благополучным политиком в западном смысле, - он тут же исчезнет. Он никому здесь не будет понятен. Как непонятны здесь все эти создатели различных партий и сами эти "партии" - "народные", "демократические"... Травкин сам по себе - понятен, он просто сильный "мужик". Но вот какая там вокруг него "партия" и кому она нужна - непонятно никому. Или вот Попов. Попов - "хитрый мужик", а вот партия зачем - непонятно...
М. Все ощущают, что вот эта форма заимствованного западного капитализма зависает в воздухе, и очень сильно зависает. Она никак не состыковывается с реальным состоянием народа.
Ф. Да и с реальным состоянием дел! Ведь реальное состояние таково, что капитализм здесь возможен только в такой простейшей форме: побыстрее вырвать и тут же скинуть это куда-нибудь дальше. Ничего нельзя хранить, накапливать.
М. К этому добавляется исконное недоверие к любым актам власти, к любым новым законам. Человек-то наш, в общем-то, происходит из таких вот глухих деревенек полузаброшенных по огромным этим небом, - то, о чем ты рассказывал. Психология наша - вся оттуда в основном...
Ф. Действительно, это очень острый опыт, и я давно ничего такого не испытывал. Эти места, куда я попал, это же русский север, в общем-то, сердце России: граница Тверской, Ленинградской, Новгородской областей. У меня было очень острое ощущение, что никакое "общение", никакая тусовка, никакое трение людей между собой, которое становится огнем зажигающим - оно там невозможно. Просто в силу того, что в этой деревне одиннадцать дворов, в соседней деревне двенадцать дворов, и общаться между собой, даже если сильно захотят, они могут всего лишь полгода. А остальные полгода там просто все дороги становятся непроезжими даже для трактора. И все это какой-то очень спокойной - нечеловечески спокойной рукой как бы хорошо упрятано в глубоко равнодушную к человеку природу под глубоко равнодушным небом - равнодушным ко всем этим вспышкам огня внутри человека. Вот леса, которые могут быть охвачены огнем так, что дым от этого пожара закроет в этом месте само небо. Под таким небом ничего выстроить нельзя такого, что могло бы "постепенно" меняться. Вот, постепенно растет, растет пирамида Хеопса, и вот она уже как бы достигла небес и изменила весь мир, поскольку стала неотменимой, неотъемлемой частью пейзажа целого континента. Тут ничего такого, что изменило бы мир, построить нельзя. Тут пирамиды все эти начнут строить, да так они и заглохнут и растворятся в равнодушной природе. Вот сталинские стройки: все эти каналы, на которых трудились миллионы людей, железнодорожные магистрали - где все это? По большинству этих каналов и дорог ни корабль пройти не может, ни поезд пройти - они просто развалились очень быстро. Непрочно сделаны...
М. Но зато все это было гигантским, созвучным огромности неба...
Ф. Да ведь под этим небом прошло всего пятьдесят лет - а этого ничего уже просто нету. Небо не успело и моргнуть, понимаешь? Земля не успела дрогнуть. А все это великое, отвечающее великому небу - уже превратилось в едва различимые развалины. Пирамиды все-таки стоят, извини меня, несколько тысячелетий. Вот, дошли до нас, а у Сфинкса, понимаешь, нос облупился... А тут - одна жизнь человеческая не успела пройти, как эти человеческие уподобления земле и небу рухнули. Опали, рассыпались.
М. Рассыпалась эпоха...
Ф. То есть это не может измениться постепенно: рационально, технологично, понимаешь? Нельзя создать технологию изменений русской земли. Единственная технология заключается в конце света. Это кончится однажды, понимаешь? Это только так и может кончиться, только так это и может измениться - все разом. Вот, поэты представляют, как Христос ходил по России - у Тютчева, кажется, есть такие строки, что, мол, эту землю исходил босыми ногами - что-то такое... Я себе представил, как Он там идет, понимаешь? Чтобы исходить всю эту землю, наверное, понадобилось бы тысячелетие. Просто чтобы обойти ее, заглядывая к людям, которые на ней живут. И нигде бы тут не было вот этих разговоров с учениками и с людьми на площади - это только в городах люди трутся друг о друга...
И я как-то вдруг понял, что вот эта церквушка, которая там стоит одна на пять деревень, она играет совсем другую роль, у нее совсем другая функция, и это, вообще говоря.какая-то совсем другая религия, понимаешь? Туда собираются вовсе не так и не затем, как Христос собирался со своими учениками. Там все сползаются из своих черных берлог на какой-то таинственный и медленный праздник выживания. Тут все очень медленно. К такому пространству существует только два способа адаптации: это утопия, т.е. выбрасывание за пределы этого пространства и этого времени - собственно, конец света, конец времен; и второе - это терпение. Это два способа адаптироваться к этому миру, который властно внушает тебе вот это твое место, с которого можно либо бежать изо всех сил и сучить ногами, биться об это пространство и драться, сквозь его время, но поскольку это невозможно...
М. Тут, на этих просторах, наверное, и потерпела совершенно ошеломительное фиаско романтическая концепция человека как самостоятельного, почти всесильного и всемогущего, которой питалась во многом философия Запада и, в частности, марксизм.
Ф. Конечно! Именно поэтому этот народ с подозрением относится к "личностности" и ко всем правам, которые требует себе личность, и ко всему тому, что личность с собой несет. Потому что жизнь - долгая, понимаешь? Долгая - дольше, чем жизнь личности. И личность эта сойдет в песок, а жизнь - продолжится. И надо, чтобы жизнь продолжалась, понимаешь?
Это - глубочайшие ценности русского народа. Вообще, у него существуют две формы выживания: форма бы "взрыва", высвобождения пара, энергии этой скованной, чтобы все порушить вокруг, все побить - потому что, может быть, оно кончится, может все кончиться, понимаешь? - Все, все поделим - ничего не будет, как раньше!.. Либо - тебя бьют, а ты уже как бы себе на уме... Я уже говорил, что "хитроватость" русская - это одна из форм этого терпения. Потому что любые организованные, рациональные, технологичные, жесткие вещи - ну, они заржавеют. Они тут полежат десяток лет под открытым небом - все, что вы тут на валюту купили, на миллионы рублей, - и все превратится в ржавчину, в металлолом, который у нас потом пионеры собирают... Все эти приборы даже включить не успеют. А если и включат, то мы туда как бы по недоумию зальем чего-нибудь такого, отчего оно зачихает и остановится. Или гаечку какую-то случайно подвернем, и все кончится. "Это" - тут - не работает. Вот под этим небом и в этом времени. Здесь другое время какое-то. Тут мы сталкиваемся с другой природой ощущения времени русскими. Вот есть такое русское пространство, - ну, и оно порождает, естественно, и свое какое-то время, в котором что-то на этом пространстве происходит, какой-то ритм событий. На этом пространстве происходит только медленно, веками, а если происходит быстро, то ничего не меняется, в принципе... Мы вот говорили о том, что надо понимать это, и что мы не первые, кто понял. Но проблема состоит не в "понимании", а в выживании. Тот, кто ощущает в себе личность, он здесь не может просто так выжить. Здесь нельзя долго оставаться личностью. Здесь личность, в свою очередь, должна адаптироваться, с-мириться. Гордый человек должен смириться, как сказал Достоевский в Пушкинской речи. Но и сам Пушкин - не смирился...
Всем этим объясняется исконно недоверчивое отношение русских людей к "личности". У народного тела есть какой-то свой опыт, свои условия и "правила поведения". Такое большое существо, занимающее вот эту жизненную нишу, может выжить - только "так", понимаешь?
М. Помнишь, у Толстого в "Войне и мире" противопоставление Наполеона и Кутузова: там недоверие изначальное такое к разуму, к расчету - точнее, к разуму как к расчету.
Ф. Да, это понимание того, что разум просто неадекватен. Для русского существования определилась такая совершенно ясная вещь, "истина": что разум - неадекватен этой жизни. И способ ведения войны для такого тела тоже характерен. Сейчас как раз обнародованы цифры потерь наших во время Великой Отечественной: на каждого убитого немецкого солдата приходится четырнадцать советских. Мы просто завалили их своими телами - как вот Александр Матросов, понимаешь? Т.е. мы вполне можем половину нашего населения побросать на ваши пулеметы, и вы просто захлебнетесь нашей кровью...
М. Не шапками, а телами забросаем...
Ф. И при этом "все равно", сколько у нас потерь, нас это как бы не очень-то и интересует - то есть обидно, конечно, - но это наше тело не сводится ни к одному из воинов и даже к своей половине, понимаешь? В принципе центр этого тела всегда неуязвим. Вполне можно отступить за Москву и даже, наверное, за Урал...
М. "Выживаемость" - это одно, но еще мне кажется, что Россия в этом веке слишком славно "погуляла".
Ф. Просто раньше это происходило не настолько уж на глазах всего мира, а так "гуляли" хорошо всегда. Не было таких средств сообщения... Но русская государственность была такою всегда, по-видимому, с самого начала. Может быть, действительно, условия существования такого этноса и требует для себя именно такой власти - чтобы оставаться самим собой, понимаешь? Но эта связка и порождает непрерывное самоуничтожение - если вспомнить, как бойко вырезали соседей русские князья вплоть до Ивана Грозного, который занялся этим уже организованно, централизовал это дело, и все это только совершенствовалось и приобретало все более массовый, тотальный характер с веками...
М. История страны как история постоянных катастроф.
Ф. Конечно, "катастрофы" - это нормальное наше состояние, это способ нашего существования. Но все время кто-то все же уцелевает, потому что на большом пространстве катастрофа как бы рассеивается. Всегда на краях воронки очередной уцелевает какая-то жизнь. Невозможно все сразу взорвать - хотя постоянно кто-то хочет это сделать: охватить весь русский мир. И конечно, вырождение при этом все-таки происходит. Понятно же, что "порода", у которой выживают только "согнувшись", только неприметные и готовые "терпеть" - рано или поздно вырождается. В какой -то момент мы превратимся в страну "четвертого" или "пятого" мира - но сюда никто не сунется, понимаешь? Эти "территории", эту странную заброшенную "зону" никто никогда не решится колонизировать. Ну, там, Япония займется каким-нибудь ее ближним краешком, еще кто-то - но в центр России не сунется никто.
Вот, время идет - и мы сидим, пережидаем. И вот она, "власть" - пожалуйста, все карты ей в руки! И просто от хода времени само собой обнаруживается, что никакая она не власть. Она сама это для себя обнаруживает. И так было и с коммунистами, так было и с монархией. Никто ведь коммунистов не свергал! Кто их "свергал"? И кто кому угрожал? У них было все: оружие, пушки, танки, пулеметы, солдаты - сажай хоть всех!
М. А они "сами прошли".
Ф. Оно само рухнуло. И где вся эта его власть?.. Как раз мы и начали разговор с того, что такое "власть". "Власть" - это когда чужая воля действует в ком-то. Когда кто-то действует не по своей воле, а по воле другого - вот что такое "власть". И русские любую "власть" просто пережидают. Никакой "власти" на самом деле просто нет. Это они просто на самом деле "гуляют". Буянят просто, понимаешь? Они заснут - и тогда мы вылезем как бы, а никакой "власти" уже нет. Никакого "социализма" нету, понимаешь? - пересидели. Еще чуть-чуть, и никакого этого "нового капитализма" тоже не будет. Но зато взятки будут всегда, вместо любой "власти". Уже сейчас весь этот "новый капитализм" свелся просто к тотальным взяткам. Уже сейчас, в нынешней стадии развития "капитализма" понятно, что вся эта "власть", все это "правительство" - ничего этого нету. Нету никакой "власти" - вообще-то говоря, делай что хочешь! Надо делать, что хочешь, - "гулять". Ведь все это вокруг: вся эта молодежь, все эти палатки пестрые в грудах мусора, все эти "предприниматели" - это просто "соседи гуляют". У соседей - праздник, понимаешь?
М. Ну, зашли случайно на наш двор...
Ф. Да, лучше пока не обращать внимания - может, обойдется. Погуляют и уйдут...
М. Они ж пьяные...
Ф. Да, поэтому лучше сейчас не связываться с ними. Утром проспятся - тогда поговорим.
