Продолжение загадочных историй,
происходящих с Александром Тарасовым
От редакции:
Предлагая эту не столь уж недавнюю историю, мы руководствуемся не только ее занимательностью, но и робкой надеждой - может быть, в новые, посткоммунистические времена окажется возможным настоящее расследование историй с антисемитскими письмами, а может быть, даже и поджогов в "Панораме".
В предыдущей статье А.Тарасова в N1 речь шла о непонятной слежке за автором осенью 1990 года.
...Итак, предыдущая история, рассказанная мною, заканчивалась тем, что со мной вдруг захотел пообщаться следователь районной прокуратуры.
Я побеседовал с этим следователем по телефону, и мы договорились, что 14 февраля я его навещу. Следователь оказался моим полным тезкой (Александром Николаевичем) и по телефону говорил достаточно корректно. Впрочем, не без загадочности. На вопрос, зачем я ему понадобился, ответил туманно и интригующе: "Сведения на вас пришли". "Из КГБ?" - хотел уже было спросить я его, но вовремя одумался, сообразив, что на этот вопрос он мне не ответит.
Зато я спросил, какая прокуратура мной интересуется, районная или городская - мне вдруг пришло в голову, что я, возможно, понадобился как свидетель по делу о пожарах в квартирах редакторов "Панорамы", и я знал, что к тому времени главный редактор "Панорамы" А.Верховский уже направил жалобу в городскую прокуратуру - ввиду демонстративного бездействия районных органов.
Ответ меня удивил и заинтриговал: "Прокуратуре РСФСР", - сказал мне следователь. "Ого!" - подумал я и в этот момент решил окончательно, что к следователю пойду: надо же, наконец, выяснить, что за странные игры вокруг меня происходят.
Тут и следователь проявил себя опытным тактическим бойцом: чтобы пресечь дальнейшие расспросы с моей стороны, он перешел в наступление и задал вопрос сам. Это был мощный вопрос.
- Александр Николаевич, а вы не бандит? - спросил он меня.
Признаться, я стушевался. Я оказался в смешном положении: ну не буду же я, в самом деле, горячо убеждать сейчас его, что я не бандит, - это уже чистая клоунада. В результате я пробормотал что-то в том духе, что нет, вроде бы я не бандит.
Это признание вызвало у следователя форменный взрыв энтузиазма.
- Ну вот и прекрасно! Вот и замечательно! - воскликнул он с преувеличенными интонациями кота Бегемота. - Значит, вам бояться нечего! - И объяснил мне, как его найти на рабочем месте.
Спорить с ним я не стал. Хотя, по моему мнению, оппозиционному журналисту у нас в стране есть чего бояться. И я даже знаю одно такое ведомство, которого бояться надо обязательно.
Итак, 14 февраля, предупредив предварительно друзей и коллег о том, куда и зачем я иду, я предстал пред водянистые очи следователя Волгоградского РУВД А.Н.Богдановича. Он оказался все-таки не следователем прокуратуры, а следователем РУВД, но простим ему эту маленькую ложь: следственный отдел РУВД действительно оказался расположенным в здании райпрокуратуры, да и дело ему действительно "спустили", как я впоследствии убедился, из прокуратуры же.
Следователь Богданович оказался человеком достаточно вежливым и корректным, несмотря на одиозную свою фамилию (мне почему-то при слове "Богданович" вспомнился генерал Богданович, о котором даже лидер "государственной школы" Б.Н.Чичерин отзывался в крайне отрицательных выражениях, а также и губернатор Богданович, убитый эсерами; видимо, такой набор воспоминаний был связан с негативной окраской дела в моем сознании, поостыв, я сообразил, что Богданович - вообще распространенная фамилия, что были, например, два народовольца Богдановича - один стал "легальным марксистом", а другой умер в Шлиссельбургской крепости, и был, наконец, классик российской литературы Богданович, автор "Душеньки"; впрочем, я почему-то уверен, что мой следователь не был потомком никого из вышеперечисленных). Меня приятно порадовало отличие следователя РУВД времен перестройки и гласности от следователя КГБ времен застоя: не в пример своим коллегам с Лубянки Богданович вовсе не пытался меня сразу же подавить и запугать, не задавал глупых вопросов типа: "вы осознаете, где Вы находитесь?", не кричал "Мы все знаем!" и не "тыкал", наконец. Большой прогресс.
В то же время Богданович неприятно поразил меня полным пренебрежением к формальной стороне дела: документы, например, он у меня не проверил (а вдруг я - не Тарасов? мало ли кого я мог вместо себя подослать?), протокол не вел и вообще никаких официальных бумаг с редким упорством не составлял.
Начал следователь с глобального вопроса, запугивал ли я когда-либо в своей жизни кого-либо или высказывал ли в чей-либо адрес угрозы. Мне это начало не нравиться. Во-первых, странный вопрос этот ничего мне не объяснял в причинах моего вызова, во -вторых, он был поставлен некорректно, что значит "в своей жизни" - в детском возрасте я, например, наверняка "высказывал угрозы" в адрес "разных лиц", преимущественно товарищей по играм во дворе.
Все же я сказал Богдановичу, что не обладаю достаточным здоровьем для такой линии поведения. На это Богданович отреагировал туманной фразой: "Ну, мало ли, может быть, вы духом сильны" - и задал мне следующий загадочный вопрос: а не знаю ли я случайно некоего Поэля Карпа? Вообще-то, кто такой Поэль Карп, я, разумеется, знаю, но Богданович, произнося это имя, так его чудовищно исказил, что я не понял, о ком идет речь, и поведал следователю, что такого человека не знаю (за что приношу Поэлю Мееровичу заочно извинения: читал, читал неоднократно его статьи с интересом и наслаждением - а равно и переводы: Ганса Сакса, например).
Следователь Богданович вздохнул и задал мне еще один загадочный вопрос: а не знаю ли я случайно некую Нину Катерли-Эфрос? При этом Богданович особенно почему-то надавил на фамилию "Эфрос". Слава богу, в имени Нины Катерли следователь ничего не исказил, и я ему чистосердечно признался, что я знаю, кто это такая, и даже вкратце поведал, что я о ней знаю. Богданович чрезвычайно обрадовался. "Ну вот видите, Александр Николаевич, вот видите!" - воскликнул он. Что я должен был видеть, оставалось для меня непонятным. "Вы ее лично знаете?" - спросил он меня. "Нет, только как читатель". Богданович уставился на меня, как Мюллер на Штирлица. И смотрел так довольно долго. Чего уж он ждал, боюсь и предположить. Может, признания, что я сосед Нины Катерли по лестничной площадке, а может, заявления, что я - ее внебрачный сын.
Наконец, перестав меня гипнотизировать, Богданович принялся задавать мне какие-то общие и к делу явно не относящиеся вопросы: да чем я занимаюсь, да член ли я какой партии, да какие произведения я пишу, да где я печатаюсь, да хватает ли мне моих гонораров на жизнь и т.д. и т.п. Причем у меня сложилось впечатление, что ответы на эти вопросы он знал заранее.
Длилось это довольно долго и утомило, кажется, и его, и меня. В конце концов я не выдержал и спросил, зачем все-таки я им понадобился и с чем связаны все эти расспросы.
Богданович опять вздохнул и поведал мне, что он не собирается темнить и что-то скрывать, что вот ему спустили дело из Прокуратуры РСФСР по факту написания антисемитских писем угрожающего содержания в адрес Н.Катерли и П.Карпа, что по этому делу он проводит проверку и должен получить образцы моего почерка для экспертизы.
- Почему моего? - удивился я.
Богданович развел руками и опять терпеливо стал мне объяснять, что он тут ни при чем, что самодеятельности с его стороны нет, что "дело" пришло к нему сразу с установочными данными на меня и с требованием именно меня и проверить. Почему меня, он не знает. "Должно быть, вы где-то там у них числитесь", - предположил следователь. Хотя он и не сказал, где "там" и у кого "у них", мы с ним друг друга поняли.
При этом Богданович показал мне издали папку с "делом" и отдельно подколотый к нему скрепочкой листочек. Это, очевидно, и была "ориентировка" на меня.
Я испытал противоречивые чувства: с одной стороны, я расстроился и взволновался потому, что мне стало ясно, в какую историю меня втравили, стало очевидно, что я столкнулся с омерзительной, гнусной, поганой провокацией, а успокоился потому, что уже обладал некоторым сходным опытом: это была не первая попытка горячо любимых органов "пришить" мне чужое "дело".
В апреле 1977 года я уже захватывался героически самой натуральной группой захвата с Лубянки, доставлялся на Малую Лубянку, 11а, где меня добрых три часа убеждали, что это именно я взорвал в декабре 1976 года бомбу в московском метро. Через три часа, порядком устав от моих "запирательств" (так это, должно быть, называлось на профессиональном жаргоне, ибо один из первых вопросов, который я услышал тогда, звучал так: "Будем запираться или как?"), мои следователи решили выяснить, а чем же я тогда занимался, если не взрывал бомбу? Иными словами: а есть ли у меня алиби? (Попробуйте-ка, кстати, вы, читатель, вспомнить: а чем вы занимались в такой-то день между такими-то и такими-то часами четыре месяца назад? Не помните? Вот то-то.)
На беду моих следователей, у меня было железное, "трехсотпроцентное" алиби: к моменту взрыва я уже полмесяца лежал в больнице (в Институте ревматизма АМН СССР), где меня ежеминутно видела добрая сотня пациентов плюс медперсонал, да к тому же двери института и внешние ворота на вечер закрывались и охранялись сторожем, да плюс к тому у меня не было никакой одежды, кроме больничной (а на дворе был все-таки декабрь), и, самое главное, из-за поражения голеностопных суставов передвигаться я самостоятельно мог с трудом, что называется, "по стеночке".
Надо отдать должное тогдашнему моему следователю Симоненкову: как только он услышал про Институт ревматизма, лицо его сразу приняло тоскливое выражение, глаза потухли, и он явно потерял ко мне всякий интерес: должно быть, он мгновенно сообразил, что ни на какой суд - даже самый закрытый - невозможно представить описание, как посреди зимней стужи, в одной больничной пижаме, выхожу я (незаметно для больных и персонала) на улицу с пресловутой гусятницей, набитой взрывчаткой, в руках - и иду, поддерживаемый, очевидно, двумя сообщниками, с боков (так как сам ходить практически не могу) взрывать метро.
Кстати сказать, поскольку я помню, как меня убеждали, что эту бомбу именно я взорвал, у меня есть сильные сомнения в том, что Затикян и двое его товарищей, расстрелянных по этому делу, действительно взрывали эту бомбу. Равно как есть у меня сильное подозрение, что, не будь этого "трехсотпроцентного" алиби, вместо Затикяна расстреляли бы меня.
С момента, как я понял, в чем же суть дела и на какую провокацию я нарвался, отношения наши с Богдановичем зашли в тупик. Первым делом я спросил его, зачем ему участвовать в этих гебешных играх. Реакция следователя была удивительной: он принялся долго и вдохновенно ругать КГБ, напирая все больше на то, что они только мешают работать (в частности, по его словам, и телефоны РУВД прослушивают), что там (то есть в КГБ) штат большой, работы нет, оклады высокие, расплодили бездельников, мы (читай: УВД) здесь уголовников ловим, с дерьмом возимся, а они там жируют. И дальше все в том же духе. Ошеломленный, я спросил его, член ли он КПСС. Он меня заверил, что не член, что у них партийный - один начальник, и вообще в органах - деполитизация. Чего только не услышишь от следователя в период перестройки!
Затем мы долго и упорно препирались. В соответствии с диссидентскими правилами я Богдановичу объяснял, что раз я - подозреваемый, то ни на какие вопросы отвечать больше не буду и вообще сотрудничать со следствием не буду, что пусть мне предъявляют обвинение и что общаться я дальше с ним буду только в присутствии адвоката, а Богданович, напротив, убеждал меня, что я вовсе не подозреваемый, что нигде этого обо мне не написано (впоследствии оказалось, что это, видимо, правда), что я - "проверяемый", что раз я не виноват, то нет смысла отказываться от сотрудничества, чем раньше выяснится, что я ни при чем, тем лучше и для меня и для него.
В конце концов Богданович сделал очень ловкий ход и заставил меня сдаться: он воззвал к моей человечности, сообщив, что если бы дело ограничилось письмами, это было бы полбеды, но ведь затем у Катерли и Карпа и квартиры сожгли! Я не устоял. После пожаров в квартирах моих друзей Верховского и Прибыловского я к такой информации равнодушным быть не мог. Правда, слова следователя о поджоге в квартире Нины Катерли меня несколько удивили: я был уверен, что если бы ее подожгли после знаменитого суда с Романенко, то об этом кричали бы все газеты, но мало ли - может, и правда, горела, а я как-то пропустил информацию? На всякий случай я спросил Богдановича, когда был пожар у Катерли. Заглянув в бумаги, он ответил: "28 августа". То есть спустя несколько дней после пожара у Прибыловского.
Тут же поведал я следователю о поджогах квартир редакторов "Панорамы". Реакция его меня удивила: он не проявил ни малейшего интереса. Точно так же не отреагировал он и на мои слова о том, что Верховский до поджога получал аналогичное письмо с угрозами (были и телефонные звонки аналогичного содержания). Это было странно: фактически Богданович игнорировал информацию, вероятно имеющую отношение к порученному ему делу. Была в его реакции еще одна странность: дело о поджоге у Прибыловского расследовало РУВД того же Волгоградского района. Сказал я ему и об этом. Но это его тоже не заинтересовало.
Дальше стало еще интереснее. Я попросил показать мне тексты тех писем, которые получили Н.Катерли и П.Карп. Богданович вынул из "дела" и представил мне ксерокопию письма, адресованного Катерли. Текст был знакомый. У меня дома хранится таллиннская еврейская газета "Хашахар" ("Рассвет"), где на первой полосе напечатано письмо ленинградского художника Альберта Рывлина, переславшего в редакцию фотокопию полученного им антисемитского письма (позднее аналогичный материал был напечатан и в "Даугаве"). Текст очень запоминающийся. Особенно про абажуры (именно про абажуры, как впоследствии оказалось, все почему-то помнят).
О чем я следователю и сказал. Услышав про "Хашахар", он закивал головой (из чего я сделал вывод, что это для него не новость), но когда я упомянул про абажуры, Богданович повел себя странно.
- Какие абажуры? - спросил он. - Никаких абажуров там не было.
- Как это не было? Давайте посмотрим еще раз вместе.
Но он посмотреть "еще раз вместе" отказался и вообще демонстрировать ничего не стал.
Затем он взял у меня образцы почерка. Это так говорится, что "он взял". На самом деле это я писал - и писал пять листов, и писал долго. Демонстративно игнорирующий процессуальную форму Богданович почему-то не попытался заставить меня копировать текст писем про абажуры (я бы, впрочем, не согласился), а выдал мне книгу Валерия Чалидзе (да-да, именно Чалидзе!) "Уголовная Россия", раскрыл на месте, касающемся "дела Бейлиса" и "дела мултанских вотяков" и попросил аккуратно и дословно переписать. Что я не без удовольствия и сделал. Случайно ли Богданович открыл книгу на этом месте или он таким образом давал понять мне, а равно и экспертам, что он по поводу всего этого думает, - затрудняюсь сказать. Но вышло, как в романе. Сатирическом.
Протокол об изъятии образцов почерка Богданович, разумеется, не состави. Свидетелей, которые могли бы подтвердить, что эти пять листов действительно писал я и действительно в его присутствии в его кабинете - не было. Все это меня, признаться, удивило, но протестовать я не стал. Если человек хочет дать мне как можно больше оснований для обращения в надзорную инстанцию - пусть. Может быть, он именно к этому и стремится. Может, он сам не рад, что ему подсунули это грязное дело. Может, у него форма протеста такая.
Хотя я, конечно, не исключал, что А.Н.Богданович испытывает особую ненависть к УПК. На почве личных неприязненных отношений, например.
Так, не удостоверившись даже, кто к нему приходил, не заведя ни одного протокола, не установив мой процессуальный статус и вообще наплевав на УПК, Богданович со мной и расстался. Мы договорились, что я зайду к нему и принесу еще пять листов так называемого "свободного почерка" - то есть написанного дома, в спокойной обстановке и в разное время.
