Вспоминая московское демократическое движение 88-го года, нельзя не заметить, что главным критерием в отличении групп друг от друга была степень их радикализма. В первую очередь в глаза бросалась, конечно, разница в тактике. Но на основании всего опыта позапрошлогодних конференций, объединений, расколов, переговоров и т.п. могу утверждать, что сутью различий в движении был радикализм, и не столько поступков, сколько убеждений. Тогда радикальнее был тот, кто, во-первых, пересмотрел и отверг большее количество догм и штампов пропагандистского комплекса доперестроечного времени, и во-вторых, чаще и напористее проявлял это публично.
Иначе говоря, ситуация в движении была прямым продолжением ситуации в среде интеллигенции (в широком смысле этого слова) лет пять назад. Тогда целым слоям было уже совершенно ясно, что общество, в котором мы живем, режим, который нас караулит, идеология, которой нас терроризируют, не просто плохи, а как-то особенно, необычайно, тотально плохи. И естественно было отвергать все, что ассоциировалось с этим строем. Но поскольку, с другой стороны, почти все мы – советские люди, получившие воспитание в школе, тотальным было только стремление к отрицанию. Само же отрицание получалось в очень и очень разных степенях и вариантах.
Крайность общественной ситуации и обеспечиваемая тоталитаризмом безответственность каждого отдельного индивидуума приводили к тому, что тенденция ко все большему отказу от ценностей общества неуклонно росла, особенно среди людей, находившихся в сфере распространения старого самиздата, где андеграундное общественное сознание развивалось наиболее динамично. Эта тенденция передалась и новому демократическому движению, хотя и состоит оно преимущественно из людей, мало знакомых со старым самиздатом.
По признаку радикализма отрицания политические группы разделялись в 88-м довольно однозначно. Картина лишь слегка затемнялась неожиданными порой симпатиями и антипатиями властей и собственно программными различиями. И весь спектр, отдаляясь постепенно от умеренности в духе «мы за Горбачева», существовал в этом состоянии до выборов 89-го.
На Съезд попало совсем мало активистов политической оппозиции. Но был избран Сахаров, и это одно уже переломило ситуацию. Изменили тон и лидеры либеральной интеллигенции, убедившиеся на выборах, что страна их поддерживает. По прямой трансляции было сказано почти все то, что до этого только выкрикивалось на митингах. Хотя далеко не все ценности советского общества были единодушно и решительно отвергнуты съездовской оппозицией, но того, что было сказано, хватило, чтобы произошел качественный переход: экзистенциальное отрицание тоталитаризма, бывшее сутью оппозиции снизу, могло теперь преобразоваться в категории реальной политики. Перестали быть радикальными по сути и митинги ДС: в те дни их не разгоняли – и ничего не произошло. В майской же книжке «Нового мира» появились «Истоки» В.Селюнина, в которых впервые были всерьез задеты Ленин и ранний большевизм – центральные табу идеологии.
Можно сказать, что в 88-м главным делом самостоятельной, то есть не организованной властями, «гласности» и «демократизации» была борьба за плюрализм, то есть гласное в масштабах страны разнообразие политических взглядов. И вот он был достигнут. В этом смысле I Съезд завершил целый период в развитии общественного движения. Однако движение даже не заметило этого: ведь лозунгом политической оппозиции был к этому времени уже не «плюрализм мнений», а их равноправие.
Радикалы остались право(вариант:лево)фланговыми политического спектра, и их права были действительно более ущемлены, чем у центристов. Но это внешнее обстоятельство маскировало потерю ими авангардной роли, точнее даже – роли десанта, сброшенного вглубь вражеской территории. Иначе говоря, радикализм терял чисто советскую привлекательность и мог, казалось бы, стать малозначительным и малоинтересным явлением. Но этого не произошло.
Противостояние в российском обществе по-прежнему происходит в терминах «можно – нельзя», «нормальное – советское»(*). Только сейчас завершается процесс программного и организационного оформления сторон. Но все-таки антитоталитарное движение уже перешло в сферу серьезной политики. За последнее время сложился, в основном, спектр политических партий и «протопартий» в рамках все того же противостояния «советского» и «нормального». То есть завершается, наконец, процесс внутренней переориентации движения, начавшийся во времена I Съезда. Проблема радикализма в старой постановке, то есть проблема отношения «основных сил» к «десанту», в принципе снята. Но снова встает на другом уровне. На каком?
Радикализм 89 года оставался радикализмом отвержения тоталитарных псевдоценностей. А умеренность этого времени уже мотивировалась в большинстве случаев сомнениями в способности власти сдерживать террористические рефлексы. И обе эти тенденции, сосуществовавшие в душе большинства участников движения, были необходимы. Но сегодня, когда тоталитаризм на идеологическом уровне уже почти уничтожен, отрицание основной массы радикалов (а не только ДС) объективно переносится с идей тоталитаризма на их носителей, будь то партчиновники или лидеры ОФТ. Политическая поляризация сопровождается усилением настроений «классовой вражды». Когда-то тактику ДС назвали «белым большевизмом», и это было явным преувеличением. Но теперь, по мере роста численности и значимости политических движений, разве не видно, что к «среднему активисту» все точнее подходят характеристики, данные в «Вехах» левой интеллигенции начала века. Пороки революционной и околореволюционной среды были своеобразным отражением пороков системы власти. По-видимому, не может быть иначе и сейчас. Но тогда нельзя не предположить, что от современного радикального сознания можно ждать еще большего зла.
Тут пора бы ответить на резонный вопрос: а кого же автор записывает в современные радикалы? Но ответить-то как раз и невозможно, если, конечно, не считать очевидных крайностей(**). Во-первых, движение еще недостаточно дифференцированно, во-вторых, результат, достигнутый обобщенным персонажем «Вех», заставляет задуматься почти всякого интеллигентного активиста, то есть радикализм сочетается с рефлексией по поводу радикализма, как типа сознания (если не на своем собственном примере, то хотя бы на чужом). И это обстоятельство может отчасти успокоить тех, кто, как и автор, серьезно опасается новой революции (если, конечно, это слово употреблять в традиционном смысле, а не так, как оно обычно употребляется сейчас в газетах).
С другой стороны, если в прошедшем году основной идеей умеренных было сохранение гражданского мира, и, соответственно, постоянным средством была сдержанность, то уже к февралю накал борьбы с властью и «ОФТ-патриотическим» блоком(***) изменил ситуацию. Умеренными остались только «оппозиционеры внутри власти». А остальные вышли на февральские митинги. В России перед выборами не было уже сколько-нибудь ясно очерченной умеренной оппозиции: все оказались на одной трибуне и в одних комитетах с крайними радикалами в духе ДС или Гдляна – Иванова.
Самое, на мои взгляд, значительное, что дал февраль – это доведение до предела радикализма отрицания. В ситуации, когда все разумное о системе уже много раз проговорено вполне легально, да и все резкое – тоже, во многих речах на митингах чувствовалась некоторая растерянность: что же еще сказать, чтобы митинг откликнулся? Новые слова удавалось еще находить в июле. Но я не сомневаюсь, что через несколько месяцев радикальная фраза надоест всем, так как она больше не выполняет никакой положительной функции.(****)
К этому уже пришло большинство демократических депутатов республики: поскольку у Ельцина нет твердого большинства, радикализм становится просто вреден с точки зрения парламентской тактики.
Но не произошло и возврата к умеренности. Нарастающая острота экономического кризиса, все ускоряющиеся перемены в политической системе, состоявшийся уже развал казенной идеологии – все это делает неизбежными для власти (кто бы ею не располагал) какие-то резкие и глубокие преобразования в том или ином направлении. Консерватизм, да к сожалению и осторожный эволюционизм, то есть обе линии горбачевской политики, скоро, по-видимому, не будут иметь даже той минимальной эффективности, которая необходима для стабильности власти или предотвращения гражданской войны. Тем более нет больше смысла в умеренности требований и идеологических платформ для оппозиции.
Итак, старое противопоставление радикализма и умеренности уходит, наконец, в прошлое. И демократическому движению придется многое менять в своих установках. С концом избирательной кампании смягчается необходимость в «поднимании масс на борьбу» и, в принципе, освобождаются ресурсы для важнейшего дела движения – создания снизу структур гражданского общества. Всякая же созидательная деятельность неизбежно привносит в идеологию делателей элементы консерватизма. На переходе от проектов преобразований к их реализации нельзя не начать учитывать свойства преобразуемого общества, бесперспективно пытаться пренебречь традицией. Уже сейчас голоса, призывающие к проведению реформ максимально органичным способом, доносятся из самых различных кругов. Наличие демократического большинства хотя бы в некоторых местных Советах вынуждает оппозицию примерить на себя государственную деятельность. И, надеемся, становится возможен поворот от поисков новых объектов отрицания к поискам каких-нибудь объектов признания в нашей действительности.
Зато возникает другая опасность. Принципиальное исчерпание радикализма в отношении к советским ценностям сопровождается переходом к радикализму в утверждении ценностей своей партии. В условиях обострения идеологических конфликтов в демократическим движении, да при наших традициях в этой области такое развитие событий вполне естественно. Результатом будет либо тотальное насаждение победившей идеологии, либо, что наиболее вероятно, провал всего демократического движения.
Между тем, сейчас еще не поздно осознать и твердо зафиксировать в своем политическом восприятии, что в России есть не одна, а много «протопартий», несущих вполне положительные и взаимосовместимые ценности. Это и демохристиане, и светские либеральные демократы, и социал-демократы; список, конечно, можно продолжить. Главное – отойти, наконец, от идеи, что истинный путь единственнен, вспомнить, что именно в России провалились все существующие сейчас политические течения (кроме разве что «зеленых»), и вряд ли страна выберет какое-либо из них в чистом виде. Необходимо признать плюралистичность российской традиции и многовариантность путей развития России. У нас есть шанс свернуть с проторенной дорожки от одного тоталитаризма к другому. Но это требует не менее значительного и быстрого поворота в общественном сознании, чем тот, что произошел за последние годы. Удастся это, или страна рухнет в пропасть межпартийной борьбы в едва цивилизующемся обществе – такова все отчетливее вырисовывающаяся новая постановка проблемы радикализма.
АЛЕКСАНДР ВЕРХОВСКИЙ
_____________________
Примечания
* В это отчасти вырождается даже серьезнейший общественный конфликт! «либералов» и «почвенников», что видно хотя бы по составу основных предвыборных блоков. Но не менее убедительными мне кажутся и отдельные примеры, например, факт подписания бывшим правозащитником И.Шафаревичем печатного доноса на журнал «Октябрь».
Другое дело, что по-советски ведут себя отнюдь не только враги демократии. Вот, например, Бенедикт Сарнов (смотри первый выпуск бюллетеня «Апрель-информ») публично возмущается заявлением генерала КГБ, что «органы» намерены устраниться от идеологии. Известный огоньковский критик считает, что публикации журналов «Молодая гвардия» и «Наш современник» как раз подходят под компетенцию КГБ.
** Отдельно хотелось бы сказать только об одной из мотивировок радикализма, отнюдь не самой, правда, распространенной, но зато наиболее автором уважаемой.
Речь идет о непризнании всего, что связано с властью, с религиозной или общекультурной позиции: все это – «империя зла», антикультура, антицивилизация, нечто небытийное. Мы как культурные люди, если хотим остаться таковыми в подлинном смысле этого слова, не должны дать затянуть себя в болото загнивающего коммунизма. И в этой позиции – большая внутренняя правда. Но всякая попытка воплотить такое, сугубо личное, восприятие в категории политики оказывается либо неконструктивной, либо недобросовестной. Просто потому, что даже советский мир отнюдь не черно-бел. В частности, надо отдавать себе отчет в том, в какое именно «мы» в большом политическом раскладе объективно попадает стоящий на этой позиции человек.
*** Этот блок редакция «Атмоды» очень точно назвала «советскими правыми». Именно такое название и следует, видимо, употреблять, чтобы постепенно изжить нелепости нашего политического лексикона.
**** Возможен в принципе и другой сюжет – перерастание крайних фраз в крайние методы действий. Но вопрос о возможности зарождения в сегодняшнем демократическом движении структур, способных на политическое насилие, лежит вне рамок этой статьи.
